В декабре 1843 года в Лондоне вышла в свет повесть Чарльза Диккенса "Рождественская песнь в прозе" ("А Сhristmas сагоl in рrоsе"), открывшая целую традицию английской "рождественской" литературы. В следующем, 1844 году, в России вышло сразу два перевода повести. Первый, напечатанный в журнале "Репертуар и пантеон" под названием "Святочные видения", был обыкновенной ремесленной поделкой и прошел почти незамеченным. Второй вышел отдельной книгой в Москве и имел необычное заглавие: "Светлое Христово Воскресенье. Повесть для детей". Этот перевод оказался весьма популярен: в следующем же году он был перепечатан сразу в двух журналах — в "Библиотеке для воспитания" и в "Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений". Он получил высокую оценку в критике: похвалы переводу появились в "Литературной газете" и в плетневском "Современнике". Напротив, "Отечественные записки" резко осудили те "вольности", которые были допущены переводчиком,— по мнению ряда исследователей, эта осуждающая рецензия принадлежала В. Г. Белинскому.
В традициях сороковых годов автор перевода обозначен не был,— и только в 1927 году было высказано предположение, что эта переделка повести Диккенса для детей осуществлена редактором "Библиотеки для воспитания", рано умершим талантливым историком Дмитрием Александровичем Валуевым (1820—1845). Впоследствии эта гипотеза (поскольку другой не высказывалось) предстала как неоспоримый факт — и в качестве такового существует в литературе по сей день. Решающим доказательством в данном случае оказывалось то обстоятельство, что с июля 1843 по январь 1844 года Валуев был в заграничном путешествии и много времени провел именно в Англии...
"Библиотека для воспитания", которую Валуев основал и издавал (совместно с видным московским педагогом профессором П. Г. Редкиным) с 1843 года, была в середине сороковых годов органом московского славянофильства. Помимо самого Валуева в ней сотрудничали Хомяков, братья Киреевские, Ф. И. Буслаев. В одном из писем Хомяков заметил про журнал: "В ней ("Библиотеке для воспитания".— В. К.) участвуют почти все литераторы московские, и она есть плод доброжелательства к будущему поколению, а не простой спекуляции. В ней будут, без сомнения, многие добрые статьи, оригинальные не только потому, что они будут непереводные, но и по тону и характеру".
В Отделе письменных источников Государственного Исторического музея хранится рукопись этого перевода: ф. 178, ед. хр. 11. Тетрадь большого формата; листы с обеих сторон заполнены почерком... нет, не Валуева, а Хомякова. Рукопись, по видимости, беловая, хотя очень напоминает черновик: по завершенному и переписанному тексту повести проведена обширная правка рукой автора — именно Хомякова! На листе 10 обор.— цензорская помета валуевского соиздателя: "NB. Печатать и первую корректуру прислать прямо ко мне. П. Редкин. Получено утром 12, отослано утром 13 окт. 1844 г.".
В это время Валуев и Хомяков жили вместе, в одном доме: Валуев приходился родным племянником жене Хомякова Екатерине Михайловне (урожденной Языковой, сестре известного поэта); он рано потерял родителей и воспитывался на попечении родственников. Хомяков привык относиться к нему с отцовской любовью — и год спустя тяжело переживал его безвременную кончину. Для валуевской "Библиотеки..." он потрудился едва ли не более всех остальных "литераторов московских", поместил там несколько статей и серию популярных исторических очерков: "Тринадцать лет царствования Ивана Васильевича", "Царь Федор Иоаннович", "Черты из жизни калифов"... В ряду этих же работ, предназначенных "для воспитания", было и переложение новой повести Диккенса.
Хомяков с детства блистательно знал английский язык (его отец, известный московский барин Степан Александрович Хомяков, был англоманом и, между прочим, одним из основателей московского Английского клуба), побывал в Англии (летом 1847 года), всегда старательно следил за литературными и учеными трудами, которые выходили в "величайшей и бесспорно первой во всех отношениях из держав Запада". При этом особенное внимание его привлекала "не Англия Ост-Индской компании, но... Англия, у которой есть еще предание, поэзия, святость домашнего быта, теплота сердца и Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя..." Цитированные слова взяты из статьи Хомякова "Мнение иностранцев о России", писавшейся тогда же, в конце 1844 года.
Даже поверхностное сопоставление "Светлого Воскресенья" с оригиналом Диккенса приводит к выводу, что перед нами вовсе не перевод, хотя сюжет "Рождественской песни..." представлен здесь, казалось бы, во всех деталях, сохранены все ее основные персонажи... Разница не только в том, что текст Хомякова в два раза короче, чем у Диккенса,— есть два других принципиальных различия.
Во-первых, действие повести перенесено в Россию. При этом дело не ограничивается русификацией имен (такой прием был в ходу в тогдашних переводах). Нет, уж если диккенсовский Боб Крэтчит назван в повести Федором Ивановичем Кричевым, то он приобретает характерные приметы именно российского "маленького человека". А этот российский чиновник живет в стране с ее характернейшими бытовыми приметами — и поэтому автор на место обширных описаний Диккенса ставит свои (выполненные, кстати сказать, в характерно гоголевской манере), и в повести возникают пейзажи Петербурга, уголки русской провинции, Балтийское море... Именно эти описания становятся наибольшей литературной удачей Хомякова-переводчика.
Во-вторых, европейский праздник Рождества заменен в переложении православным праздником Пасхи — Светлого Христова Воскресенья. Такая замена потребовала больших усилий и внимательности: дело не только в том, что несколько ослабляется важный диккенсовский мотив — мотив рождественского холода (впрочем, и Пасха, подчеркивает Хомяков,— ранняя и проходит еще в холодное время); и не в том, что рождественский гусь заменяется куличом и крашеными яйцами (впрочем, сохраняется в одном случае и гусь); и не в том, что появляется мотив "христосования", у Диккенса, естественно, отсутствующий. Дело в том, что измененная идеология праздника меняет и проблематику повести.
Г. К. Честертон писал о Диккенсе как литературном "открывателе" праздника Рождества: "...Рождество — один из бесчисленных европейских праздников, суть которых — в соединении веры и веселья. Однако оно типично, особенно английское, и весельем своим, и даже верой. Его отличие от прочих праздников — скажем, Пасхи в других странах — сводится к двум чертам: с земной, материальной стороны в нем больше уюта, чем блеска; со стороны духовной — больше милосердия, чем экстаза". Однако противопоставление Рождества и Православной Пасхи в данном случае неправомерно. Обоснованию Пасхи посвятил специальную статью Н. В. Гоголь. Она тоже называется "Светлое Воскресенье", но написана несколько позже хомяковского перевода: эта статья завершала книгу "Выбранные места из переписки с друзьями" (1846). В ней Гоголь тоже писал о милосердии и уюте, писал о вселенском значении этих двух начал человеческой жизни, которые отсутствуют в душе современного человека: "Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет"... Если Диккенс мог ограничиться утопическим гимном "рождественской сказки",— то Хомяков обязан быть серьезнее и отказываться от английской иронии, и заменять иронические пассажи прямою моралью... Пасха, праздник искупления, предрасположена к морали гораздо больше, чем Рождество.
Несмотря на то, что повесть "Светлое Христово Воскресенье" была издана и перепечатана в двух журналах, что она получила известность и надолго стала книгой для детского чтения, Хомяков впоследствии вернулся к тексту и очень серьезно его переделал, буквально испестрив беловик исправлениями и пометами. В результате переделок был убран подзаголовок "Повесть для детей": она наполнилась более серьезным моралистическим смыслом. Новый подзаголовок — "Повесть, заимствованная у Диккенса" — ослаблял впечатление перевода и возвращал к исходному замыслу Хомякова: представить собственно русский вариант проблематики на основе инонационального сюжета. Так что текст, который представляется читателю, оказывается все-таки новым, текстом нового произведения.
Перед нами рассказ об обстоятельствах странного перерождения в канун Воскресения Христова бездушного богача-приобретателя, который у Диккенса носит имя Эбинизер Скрудж (от англ. "scroodge", скряга), а у Хомякова — Петр Скруг (та же английская фамилия в иной фонетической огласовке, напоминающей "скрягу" русского). На фантастические обстоятельства "воскресения" этого весьма неприятного героя наслаивается атмосфера праздника, столь чтимого в православном мире. Праздника, который ярче раскрывает истинные ценности человеческой жизни, когда добрее становится взгляд на окружающих, когда в центре оказываются семья, тихое домашнее счастье... Из этих простых ценностей исходят и все остальные, ибо, как сказал Хомяков в другом месте: "Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд народу". Именно под влиянием осознания столь нехитрой истины бездушный и одинокий скряга превращается в "рождественского" дедушку.
Такое превращение явно утопично — но Хомяков и не настаивает на нем, как не настаивает на том, чтобы носитель идеалов добра, "маленький Степа" ("малютка Тим" у Диккенса), непременно остался бы жив (у Диккенса — остался)... Просто эта утопия и эта мечта — часть того праздника Светлого Воскресенья, который, в отличие от веселого английского Рождества, наполнен наивысшим смыслом. Год спустя после Хомякова эту же мысль теоретически оформил Гоголь в своем "Светлом Воскресенье":
"Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей. Раздаются слова: "Христос Воскрес!" — и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными"...
И как не хватает этих "вечных" праздников в непраздной нашей жизни!
Однажды, накануне Светлого Воскресенья, он сидел за счетами в своей конторе. Святая была ранняя, было холодно и туманно, и сам Скруг часто прислушивался, как прохожие хлопали руками и топали о тротуары, чтобы согреть ноги. На башне только что пробило шесть часов, и уже становилось темно. Скруг сидел за большим столом, возле печки, и нередко приподнимался, чтобы согреться у догоравшего огня; а бедный писарь, сидевший у окна за большими конторскими книгами и не смевший сойти с места, отогревал или, скорее, обжигал свои окостенелые пальцы на перед ним сальном огарке.
— Поздравляю вас с завтрашним праздником, дядюшка! — вскрикнул вдруг веселый голос. То был его племянник.
— А! — сказал маклер.— Всё пустое,— что за праздник?
— Светлое Воскресенье пустое, дядюшка? Вы, верно, сказали не подумавши,— отвечал племянник.
— Не мое дело,— сказал Скруг.— Праздник! Да какое право ты имеешь праздновать? Разве ты так разбогател?
— Ну, а вы какое имеете право быть таким сердитым; вы разве обеднели?
На это Скруг не нашелся ничего отвечать и повторил свое: "А!"
— Будьте повеселее, дядюшка!
— Да с чего мне быть веселым? Разве с того, что живу в таком мире дураков? Празднуют праздники, когда к этим праздникам подходят все денежные расчеты, и на поверку выходит, что человек годом стал старше, а в кармане у него ни копейки не прибыло. Если бы у меня была своя воля,— продолжал он,— я бы всех вас, гуляк и празднующих шутов, повесил на одну осину.
— Дядюшка!
— Племянник!
— По крайней мере, оставьте других в покое, если сами не хотите знать никаких праздников, и даже Светлого Воскресенья!
— А много хорошего в этом праздновании, и много оно принесло тебе пользы?
Из статьи В.А. Кошелева
|
